У Джордана, несмотря на все усилия, тухло. Такая в чем-то даже и трогательная исполнительность человека, который хочет быть не хуже других во всем, что касается гостеприимства и юношеского алкоголизма. Он даже приготовил фейерверк – из тех, которые по законам штата называются "безопасными и разумными", в смысле, детонируют на земле, а не в воздухе. В этом нет вообще ни хуя интересного, рискованного или хотя бы смертельно опасного, но его стоит уважать хотя бы за попытку. Хотя вообще-то, если что-то и могло бы оживить эту вечеринку, так это незапланированный теракт.
У него самый заебатый наблюдательный пункт, он занял его еще в начале двенадцатого: надувной единорог, одиноко дрейфующий в подсвеченном голубым бассейне. Превосходный вид и на фейерверк, и на задний двор, и на террасу, и на французские окна в кухне, и на пьяных подростков, валяющихся на коротко стриженной траве у шезлонгов. Он как-то упустил момент, когда оказался в бассейне в одежде, сухой и с банкой диетической колы в руках, но на хуй ему не нужно заморачиваться. Оказался и оказался.
– Фрэнки, – справа подплывает, как труп, парень в белой рубашке, тормозит, схватив единорога за подсдувшийся рог.
– Карлос, – он склоняет голову к плечу и салютует двумя пальцами от виска. – Как жизнь.
– Твоя сестра говорит, что у меня неврастения.
– Отстой. Слушай, не принимай близко к сердцу. Она всем так говорит, веришь, нет.
– Я думаю, она права.
– Отстой.
– Она прописала мне таблетки.
– Блядь, это полный отстой, Карлос. Это, типа, самая злая химия на свете. Тебе нужно что-то подобрее. Подержи банку, – Карлос протягивает руку. Франтишек вставляет в нее банку и снова переводит взгляд на фейерверк. Вокруг собирается какая-то суета, и даже сквозь бледно освеченную неоном темноту видно, как сияют у Джордана на лице его именинные фаянсовые зубы. Предки подарили на день рождения. Пиздец, конечно, ситуация.
– Я, кстати, не Карлос. Я Эндрю, – зачем-то говорит Карлос.
– Какая разница, Карлос, – он вытягивает из-за уха косяк и передает его Карлосу. – Взрывай.
Карлос взрывает, Джордан взрывает следом. Он откидывает голову на покатый единорожий бок и созерцает небо, в котором медленно тают бледные розовые брызги. В эту секунду на свете нет ничего умиротвореннее, гармоничнее этого зрелища. Фейерверк похож на пепто-бисмол, который кто-то разлил по черному кухонному кафелю, или на горячую безвкусную жвачку, прилипшую к раскаленному от жары свежему асфальту. Небезопасно и неразумно. Джордан облажался, но это реально красиво. Карлос выдыхает дым куда-то ему в ухо и тихо стонет от накатившего счастья. Он в курсе, он сечет. Он разделяет это чувство.
На следующий день в обед ему звонит Томасина. В это время он лениво раскидывает по полкам новую партию дешевых шоколадных батончиков. Упаковка цвета пепто-бисмола и жвачки.
– Ты знаешь Эндрю Фоглера? – вместо приветствия спрашивает Томасина. Он пожимает плечами. – Франтишек?
– Эндрю Фоглера не знаю. Знаю только Карлоса. Про фамилию не в курсе.
– Еще раз ты полезешь к моим клиентам, и я тебя выселю, ты понял?
– Томашек, – он поднимает руки в знак капитуляции, и телефон плашмя падает на пол. Он смотрит на него сверху тупо. – Не вопрос, не вопрос. Какие проблемы.
Томасина сама неврастеничка, это все вопрос проекций. Ну, полистал ее учебники как-то раз, не вчитывался. Проекции и интроекции. Ты себя распространяешь наружу, или все, что снаружи происходит, распространяешь внутрь. Если в тебе нет ни хуя, то и снаружи ни хуя не будет, ничего не берется из ниоткуда. Платон и все такое. Новые песни о старом. У них реально конкуренция в каком-то смысле: они оба продают душевное спокойствие. Просто то спокойствие, которое может предложить ее химия – это сраный капитализм. Десять таблеток по двадцать миллиграммов твоей стрессоустойчивости, тридцать таблеток по пятнадцать миллиграммов твоей коммуникабельности, шестьдесят таблеток по тридцать миллиграммов твоей любви к бесплатным переработкам и всего остального того, что выгодно выделит твое резюме среди прочих на индид точка ком. Спасибо прозаку за мою страховку, спасибо паксилу за то, что мои дети смотрят нетфликс, спасибо сероквелю за то, что я выполняю все свои функции и никого не напрягаю ебическим экзистенциальным ужасом, который двадцать четыре на семь орет у меня в ушах. Ему похуй в общем-то, каждому свое. Но это как заливать пожар бензином – рано или поздно ебанет. Максимально небезопасно и ебически неразумно.
Колокольчик звенит в районе двух, через полчаса после конца обеденного перерыва и сакраментального разговора с Томасиной. Франтишек, не двигаясь с места, для проформы вытягивает шею, чтобы убедиться, что никто не подъехал заправляться, и снова теряет интерес к происходящему, увидев за окном пустую заправку. Он за последние три месяца успел реально подзабыть, какая колонка тут под каким номером и все такое. Так получилось, что основная клиентура тут – пешеходы. До восьми вечера – школьники, после – местные от Джордана с дармовым фаянсом во рту до тех, чей семейный дом стоит, как один из джордановых передних зубов. Примерно шестьдесят процентов – парни, сорок – девчонки. В общем – девяносто процентов тех, кто ходил к Томасине и не поддался ее железобетонному психиатрическому обаянию. Поэтому у них и терки. Розовые "жвачка и пепто-бисмол" батончики на столешнице, он вяло поднимает подбородок и тянется к стеллажу с табаком, не отрывая взгляда от девчонки. – Приве-е-е-е-е... – мальборо на третьей полке, четвертая пачка слева. Он бросает пачку к батончикам и подъезжает на своем стуле обратно к столешнице, подпирает лицо рукой, продолжая пялиться куда-то между ее бровей. – ...е-е-ет. Одиннадцать семьдесят два. Двадцать за дополнительные услуги. Как обычно. А в общем-то – зависит от твоей тачки, – он невозмутимо вскидывает брови, складывает руки на груди и принимает свой лучший вид продавца месяца. – Добро пожаловать на сеть заправок ла сьенега мобайл, лучший сервис в шаговой доступности... и все такое. У нас представлен широкий ассортимент... и так далее. Восемьдесят седьмой, восемьдесят девятый и девяносто третий. Чем выше октановое число, тем меньше вероятность того, что у тебя взорвется бензобак... грубо говоря. Короче, – он закатывает глаза. – Ты хочешь ехать быстро или далеко, мисс автоледи, мэм. Или ты хочешь взорвать себе бензобак, сечешь?
Он подталкивает блистер с ее аддераллом под сигаретную пачку и смотрит исподлобья. Бензоколонки уже пылью покрылись, но движение не прекращается. Топливо бывает разное.

Есть у него одно незамысловатое правило – он не торгует злым.
Злое – это доза системщику. Ты проспись, перестань трястись и приходи, когда будешь способен сам за себя выбор сделать, тогда и поговорим. Злое – тяжеляк для депрессивных, у них в глазах написано: "как бы мне сделать так, чтобы было еще хуже", "я хочу убить себя так, чтобы потом притвориться, что я ни при чем". Злое – когда чувак на кураже со зрачками размером со стадион Доджер хочет догнаться спидами. "Во мне пусто, и я хочу исчерпать себя до конца". "Мне уже похуй, продай что угодно". "Я хочу стать нормальным, сечешь, нормальным человеком, тогда у меня все будет путем". При всех прочих проблемах Томасины, у нее не отнять одного – она все-таки хотя бы примерно понимает, что делает. У нее такой взгляд, прищур кошачий. Не у Томасины, в смысле, у девчонки. Он секунды две смотрит в ответ. Потом неопределенно встряхивает плечами. – Я думал, ты никогда не попросишь, – он то ли шутит, то ли нет, по голосу так и не поймешь. Под стойкой есть такая незаметная задвижка, там в нормальных местах обычно ставят тревожную кнопку, чтобы в случае чего можно было сразу вызвать копов. Он цепляет эту задвижку пальцем и откидывает столешницу в сторону, разводит ладони как привратник, мол, приглашаю. – Добро пожаловать на борт.
От кампуса Стэнфорда до станции Пало-Альто минут двадцать бодрым прогулочным шагом. Ему нужно сорок, он никуда не торопится. Тогда, вечером, нужно было пятьдесят или около того, плюс-минус полчаса на то, чтобы завернуть к знакомым в Коммьюнити-центре. Усталый дом из таких, на которых зимой крыша не обрастает снегом, и желтый почтовый ящик – опознавательный знак для местных. Он шел, засунув руки в карманы, бессмысленно глазел на чужие дворы, и это было у него в голове: "как бы мне сделать так, чтобы было еще хуже", "я ни при чем", "пусто", "похуй", "путем". Хуй знает, откуда. Патологическое влияние математической логики на непривыкшие к академической обстановке мозги. Он просто сидел на каком-то семинаре по Геделю, вполуха слушал про предикаты и внезапно в одну секунду опустел. Кто, блядь, эти все люди, где я, блядь, нахожусь, и чего ради я их слушаю. Это же просто бессмысленный пиздеж, совершенно, блядь, оторванный от жизни, от смерти и от всего такого прочего. Такой изощренный интеллектуальный онанизм. Он все пять с половиной месяцев в Стэнфорде проторчал на кетамине, такое приятное мягкое расслабление, чтобы думать без усилия. В перерыв вышел покурить, свернул за угол, вынюхал все, что осталось. Вернулся в комнату. Покидал вещи в сумку, свои, чужие, без разбору. Неполнота – по Геделю, и по всем остальным умникам, математическим и не очень, – погнала его туда, в Коммьюнити-центр. Ему там были рады, как родному брату. Как дела – как дела, нормально – нормально, он кривил ртом, ну правда нормально. Еще немного кетамина и дружеский царский подгон в качестве сувенира из славного Пало-Альто – полграмма кокса по какой-то пиздец эксклюзивной цене. Это не его тема, но он взял, нельзя отказываться от подарков. Пригодится. У него неполнота. Эта хуйня в голове. Автобус уходил в половину восьмого. Без пятнадцати семь он был на вокзале, катал дороги по зассанной крышке сливного бачка. Сначала витамины, потом кокс. Красиво жить не запретишь. В половину девятого, где-то в районе Холлистера, пустота разжалась, он сидел в конце полупустого салона, упершись лбом в стекло, потел от счастья и думал о какой-то хуйне, об ангелах, что ли, о чем-то таком. В половину одиннадцатого его упаковали в реанимацию городской больницы Уотсонвилла. Это не по маршруту, то есть – он потом и об этом подумал, – они еще полчаса где-то ехали мимо расписания и графика по степям, пока он пускал пену на этом своем заднем сидении. Сорок часов в реанимации. У него в выписке реально написано – "сердечный приступ". В двадцать пять. В Уотсонвилле. После семинара по Геделю. Бог сидел у его койки на коленях и смотрел на него снизу грустными-грустными глазами старой больной собаки. Ты же не дебил вроде как, ходишь на семинары, ты должен понимать, что некоторые вещи в таких количествах мешать друг с другом нельзя. Потом шесть дней в кардиологическом отделении. Две недели в рехабе, Санта-Круз, программа "Трезвая жизнь", йога, бассейн и психотерапия. В общей сложности он добирался до дома почти месяц. Открыл своими ключами, сказал матери, что бросил эту хуйню, в смысле, университет. Она сказала, что кофе только что вскипел, и там как раз на одну чашку в кофейнике. Она была не в курсе, все расходы покрыла его стипендия по гранту. Такое вот маленькое приключение.
Он не торгует злым не потому что у него был ебаный сердечный приступ в двадцать пять. Он не торгует злым, потому что никому в жизни не пожелает провести две ебаные недели в замогильном провинциальном ужасе реабилитационного центра в Санта-Крузе. Поверь, дружище, любая депрессия, любой внеплановый экзистенциальный кризис, любой реактивный психоз лучше, чем йога в шесть утра. У него на эту ерунду с тех пор какая-то почти физиологическая реакция, как только он видит эти коврики, у него начинает дергаться глаз. Кроме шуток. Поехали, в общем, куда угодно. Но не на юг.
В одном уотсонвиллский бог был прав: он правда не дебил. Она приходит сюда каждый вторник при подружке с прикольной стрижкой, как у какой-то феминистки, через час или два после того, как по расписанию кончаются школьные уроки и добровольно-принудительные дополнительные занятия для провинившихся. Подружка на чилле, она – в напряге, подружке хочется расслабиться, ей хочется, чтобы ее пережало еще сильнее. Это амбиции какие-то, или что. Ради чего можно глотать столько стимуляторов. На прошлой неделе он реально минуты две после того, как дверь за ними закрылась, думал – продавать ей в следующий раз или нет. Аддералл этот ебаный здесь только для нее, все более-менее предприимчивые ребята района уже нашли ту конкурентную точку на западе, в которой можно разжиться поддельными рецептами. Сейчас сомнение в общем-то разрешилось. Это был правильный ответ, иными словами. Нечего раньше времени жертвовать своим бензобаком. Мало ли где его порвет. Может, реально по дороге из Пало-Альто в Лос-Анджелес где-то в районе Уотсонвилла. – Трон, – он толкает ей свой стул, сам садится на пол рядом, закинув ноги на корзину для бумаг. Под потолком негромко шумит вентиляция. Тут хороший продув, потому что от колонок все время прет бензином. – Никто не зайдет, но если зайдут – ты за главную. Если будут спрашивать меня – меня нет. Скажи, уехал. И ты уехала. Так и скажи. Скоро вернемся.
Он крутит косяк машинально как-то, и машинально же, не фиксируя взгляда, пялится на ее белое-белое колено. Было бы разумно закрыть дверь вообще-то, но он так удачно уже сел и все разложил, что дико западло, и чего ради. Во-первых, в это время не приходит никто, кроме нее и ее подружки. Во-вторых, если что, никто уже ничему не удивится. Ну реально, с какого бы хуя кому-то внезапно в первый раз за три недели пришло в голову здесь заправиться. В-третьих, он почему-то уверен в ее маркетологических способностях. Справится, если что. Покупатели вообще женщинам-кассирам доверяют больше, чем мужчинам. Ну, и все такое. Телефон, лежащий под стеллажом с прессой, недолго звонит и перестает, он в такт стандартной мелодии продолжает еще секунд пять или шесть рассеянно покачивать головой. Потом щелкает зажигалкой, проверяет на одну тяжку. – Шестьдесят миль в час, – констатирует он и вытягивает вверх руку, предлагая ей затянуться. – Где твоя подружка? Она бы оценила.

Отредактировано Frantisek Magda (2020-10-07 03:27:57)

У него в комнате в этом рехабе под потолком висела на манер баскетбольной такая небольшая мягкая корзина с отверстием в боку. Предполагается, что ты записываешь на листе бумаги все, что тебя парит, тревожит, накаляет и подвергает прочим видам внутричерепного террора, лист этот комкаешь и отправляешь прямо в эту корзину. Потом, после выписки, содержимое этой корзины вытряхивают в мусор. Или отправляют в переработку. Он не вникал в подробности, его обаял сам концепт. Ментальный баскетбол. Он бросал их, лежа на кровати. Потом лег под кровать и бросал оттуда. В этом царстве стабильности, трезвости и безлактозного молока у него в голове было до хуя запарного, тревожного, накаливающего и терроризирующего, хватит на сто корзин. Лег на пол под корзину, на живот, и бросал через плечо. Бросал, сидя на тумбочке. Бросал, сидя на подоконнике. Встал на опасно шаткое изножье кровати и прицельно бросил особо жирную мысль оттуда.
– Эй, Леброн, – окликнул его Йосеф, лежащий на кровати. – Он не поместился бы в эту палату, ты в курсе? У него рост – два с хером метра. Может даже три.
– Блядь, это была бы реально провальная психотерапия, – Франтишек почесал затылок, снова оглядел потолок и, расправив руки, упал на кровать рядом с Йосефом. Поза Иисуса. Если бы у Йосефа в теле была хоть одна целая кость, он умер бы еще раз. – Ебаный бедняга. Прикинь, сколько у него в голове мыслей. Их же просто некуда девать, они гниют там, наверное.
– Дело не в высоте, а в траектории полета, – Йосеф вытянул из стопки очередную бумажку с какой-то особенно гнилой мыслью ("Границы второстепенности" – Витгенштейн) и повертел ее в пальцах, сложил в два раза, заломал углы. –  Чем хитрее траектория, тем интереснее игра. Это как воздушный бой.
"Границы второстепенности" взлетели в воздух, покружились немного и упали на пол.
– Если ты реально хочешь от нее избавиться, придется потрудиться.
"Трупы выглядят так отвратно, чтобы вселить в человека нежелание убивать. Типа заводной апельсин и все такое", – четыре оборота, и самолет падает в стакан с молоком.
– Можешь даже ничего не писать. На войне пилот летит без пояснительных записок. Просто летит и все. Потому что так надо.
На автовокзале в Уотсонвилле он машинально сложил автобусный билет в два раза, заломал углы. Бросил самолет в карман. Самолет – это что угодно. Леденцовые обертки. Рецепты со стола Томасины. Папиросная бумага для самокруток. Магазинные чеки. Старые ценники. Новые ценники. Вообще похуй. Дело не в деньгах, дело в траектории. Она все равно уже снаружи, эта мысль, какая разница, куда она полетит. Запусти и наблюдай. На Кубу? Может, и на Кубу. Самолеты-то туда летают. Он криво улыбается, как будто мучительно пытается догнать шутку, которую уже догнал, и запускает еще один самолет из самокруточной бумаги прямо в приоткрытую кассу. Не заметил, как сложил, это как некоторые люди пальцами щелкают или отрывают этикетки от бутылок. Неврастения, как сказала бы Томасина. – Один мой приятель выращивает кое-что чудное у себя в ванной комнате. Он живет как раз напротив вашей школы, пялится на школьниц в бинокль в обеденный перерыв. Я тоже тебя там видел, когда мимо проезжал. Не бойся, маме с папой не расскажу, – он садится удобнее, подпирает коленом подбородок. – Блядь, я не выкупаю эту супергеройскую хуйню. Ницшеанство какое-то. А ты кто? Робин? У тебя для Робина слишком пиздатый прикид. Он выглядит как задрот. Но я не секу вообще-то, так, по телику видел.
Жизнь процесс субъективный, поэтому все главные герои пиздец скучные. Хуй поймешь, что в тебе не скучного, когда живешь в собственной коже. Ты же знаешь себя наизусть. Вряд ли Бэтмен осознает свою невыразимую крутость. Но он не сечет вообще-то. Так, по телику видел. Второй самолет из самокруточной бумаги совершает экстренное приземление в приоткрытой кассе. Франтишек медленно выпускает дым изо рта, возвращает девчонке косяк и с большим наслаждением потягивается. Ты тоже это чувствуешь, это у нас одно на двоих. Передается воздушно-капельным, просто капельным и просто воздушным. Через полет. И все такое. – Я люблю ехать. Типа, просто, без хуйни. В автобусах ездить там, в поездах. Это же пиздец как нелепо. Ты сидишь, а едет все остальное, ну, типа, – он протягивает ей ладонь для вялого рукопожатия. – Магда. Франтишек. Смотри, – он мотает головой в сторону стеклянной стены, за которой заправка медленно покачивается, как вибрирует иногда асфальт в жару. Обман зрения и немного побочных эффектов из-за чудных подарков от одного его приятеля, который живет возле школы. Ничего сверхъестественного вообще-то, безобидная такая галлюцинация. Пройдет минут через пятнадцать. – Ты хотела далеко. Куба – это нихуево. Нормально, расслабься. Представь, что села в автобус, который едет не в ту сторону. Когда-нибудь он куда-нибудь доедет.
Он не в курсе за местных и неместных, он сам хуй пойми кто. У его матери был акцент, достался от бабки в наследство, у него нет никакого акцента, просто такой голос. В документах написано, что он гражданин, у него на ебале написано, что он ни хуя не гражданин нигде, вообще нигде, нет пока такого государства. Выдернул лист из паспорта, сложил в два раза, заломал углы. Нет такого имени. Ему везде заебись, потому что он нигде не пускает корни. Достаточно бледен, чтобы не палиться, достаточно темен, чтобы не высовываться. Ее видно через квартал – он поэтому и запомнил. Волосы, юбки. Белое-белое пятно в толпе зумеров разной степени мрачности. Все сейчас носят неброское, типа, главное – твоя душа, твои найки и твой инстаграм. У него есть инстаграм, он постит туда всякую хуйню. У него есть найки, нормальная удобная обувь. Хуй пойми, что там с душой. Душа как душа, везде одинаковая. Он качает коленом под подбородком в каком-то хуй пойми каком ритме и смотрит на нее снизу, она вся такая ангелоподобная в этой дымке и прохладном искусственном свете энергосберегающей лампы под потолком, что, может, и не долетят никакие самолеты. Куда там Лебронам. Всего три метра, это полная хуйня. – Вообще без разницы. Тут нормально, без заморочек, – третий самолет в кассу. Он поднимается, лениво толкает ящик локтем, толкает еще раз, до щелчка. Пинает дверь подсобки и вытаскивает из стоящего при входе запаянного в полиэтилен ящика бутылку минералки. – Лучше это, от сахара будет еще хуже. Когда захочешь есть, скажи. Я тебе отвечаю, это идеальное место. Если там, – снаружи, он снова встряхивает головой в сторону заправки за окнами, – Случится апокалипсис, мы даже не заметим. Еда есть, матрас есть, бензин есть. Я тебе даже кино покажу, если захочешь, есть один интересный препарат. Зачем сваливать? – он садится обратно, ближе, и толкает ее колено своим. Потом аккуратно, с лицом человека, напряженно играющего в дженгу, водружает на это самое белое колено еще один самолет – одна из купюр, которую она отдала за свой аддералл. Он потирает подбородок пальцами и смотрит на эту композицию с меланхолией философа, только что достигшего какого-то нереального просветления. Так оно и есть, в принципе. – О'кей, ты уедешь. Напряг уедет вместе с тобой, ты в курсе?

А что, если этот автобус доедет тогда, когда будет слишком поздно.
А куда ему, собственно, ехать, милая. И какое нам дело до этого автобуса.
У тебя комната девочковая, потому что ты выглядишь, как такая девчонка. Твои черти любят контрапункты. Юбка белая – нутро черное, полтонны напряга вместо позвоночника. Присмотрю, конечно, какие вопросы. Я-то никуда не собираюсь, мне и здесь заебись. Даже когда я сажусь в автобус, в тачку, на велик Томасины, это не я куда-то еду, а все вокруг куда-то едет, я стою на месте и залипаю, как надгробный камень или дистанционный столб.
Я лежу у себя в комнате, а ты лежишь у себя. Мы лежим где-то в другом месте. У Джордана. Там тухло. В первую попавшуюся дверь до первой попавшейся горизонтальной поверхности, это чужая вечеринка, на которую всем похуй.
Потолок белый – потолок-дерево, второй этаж. Твои вертолеты, мои живописные отхода. Твои холеные простыни, мои простыни мятые. Скромное очарование полуночной недвижимости, когда тебя придавило, и лень пошевелить даже пальцами. Куда тебе ехать, если ты и есть пункт назначения. Если на самом деле все едет к тебе.
Спроси у себя: где ты и кто ты, спокойное место, над которым пролетают эти вертолеты. Недвижимая эта, вечная бледная, распростертая по двухместной кровати земля. Ее дымные табачные гейзеры, ее гидропонные вулканы. Все ее обрывы, все прогалины, истоки и устья всех ее рек. Какова география и каков ландшафт, на каких картах размечены эти дороги. Ты лежишь в своей постели, а вокруг мир безостановочно движется вперед со сверхзвуковой, сверх-сверхзвуковой скоростью. Средневековье подбила себе под поясницу, как одеяло, и легко уперлась в античность кончиками пальцев ног. Единосекундно умирают и возрождаются цивилизации, у тебя на макушке живут те, кто уже может летать без посторонней помощи и лечить онкологию наложением рук, а под левым бедром прячутся те, кто еще не научился самостоятельно разжигать огонь.
Он прочитал, помнится, Воннегута, пожал плечами, вернул на полку. Нереально приятное чтиво. Ничего нового не узнал. Все происходит единомоментно, и никакого времени не существует: удиви меня, парень, чем-нибудь другим. Вода мокрая, бензин горит, бог – это закон, столица Чехословакии – Прага. Вау. Люди заходят и выходят, садятся рядом, гладят по голове, доебываются с разговорами, разговоры начинаются с одними и продолжаются с другими, это один бесконечный общемировой, общечеловеческий разговор. Ты говоришь на английском, чешском, испанском, русском, итальянском, французском, на любом. Это болтовня дороги. Автостопом ездила когда-нибудь? Ты будешь пиздеть с ним о чем угодно, чтобы он не заснул за рулем. Внутренний счетчик мотает километраж, ты лежишь, тебя мажет, едет все остальное. Скорость не имеет значения, автобус – вообще не ебет, мы едем бесплатно, нет никакого маршрута. Круговое движение мироздания нимбом под твоей головой. Такая хуйня. Для этого не обязательно что-то принимать, он, например, просто закрывает глаза и все происходит само собой. Ты хочешь уехать? – ни хуя, я, к слову сказать, хотел бы обратного. Хоть раз, блядь, в жизни никуда не ехать. Просто посмотреть, чисто ради фана. Как это бывает, когда нет никакого движения. Это кайфово наверное. Типа, нирвана. Катарсис. И все такое.
Он смыкает и размыкает веки лениво, тянет губы в своей вечной усмешке хронического торчка. – Не бывает никакого поздно, соображаешь? "Поздно" – типа в школу опоздала? Так это школа придумала, а не ты, во сколько тебе... типа... туда приходить. Опять напряг, Кристина. Забей хуй на это, мой тебе совет, чисто по-дружески. Пока живешь по чужому времени, ты, бля, все время везде будешь опаздывать по своим делам, – он стучит пальцем себе по лбу и тянется за косяком. – Мать говорит, что она просто открыла первую попавшуюся книгу с полки, а там была глава про убийство Франца Фердинанда. Пиздец она мне удружила, конечно. Но я рад, что тебе нравится, – он склоняет голову зеркально, в другую сторону, и они смотрят друг на друга какое-то время, как в зоопарке животные через стеклянные экраны смотрят на посетителей. Хуй пойми, кому лучше. Обезьяны после тяжелого рабочего дня имеют право не смотреть на людей до самого утра, а все эти счастливые семьи возвращаются по домам и сидят за своими обеденными столами друг напротив друга, смотрят в говорящие головы в ящике. Или не обезьяны, хуй знает кто еще, кто угодно. Ехидны. Жирафы. – Тебе не нужен аддералл, если позволишь. О'кей, типа, врачебный консилиум. Серьезно, я посторожу твой напряг, но ты загоняешься еще сильнее. Тебе нужно расслабляться. Приходи за этим, – он демонстрирует ей косяк, вяло покачивающийся между пальцев. – Ты не соображаешь ни хуя в своих уроках, потому что у тебя в голове пиздец, ебаная бездна. Дай ей разжаться, тогда все будет нормально. Я, типа, не настаиваю, но если тебе интересно... бла-бла-бла, – он разводит руками, снова тянет рот в какой-то гримасе, типа, без предъв. Хуле, он проповеди читать не нанимался. Просто наблюдение. Зачем зря тратить колеса.
Он реально не предъявляет, нет такой привычки. Ему похуям, кто там чем занимается, кто чем разгоняется, кто чем догоняется, кто там из-за чего загоняется, он в известной степени джентльмен, это дело каждого. Чисто разговор поддержать. В ней есть что-то такое, чего обычно нет в ребятах, заглядывающих на огонек на эту заправку. Какой-то голод что ли, известный процент ненасытности. Она права, такие, как она, съебывают при первой же возможности, туда, где есть возможность отхватить от мира кусок посочнее. Периодически возвращаются с серыми лицами и двумя дырами посреди черепа, как две пустые бумажные корзины, ссохшиеся глазницы, все по-новой: "как бы мне сделать так, чтобы было еще хуже", "я хочу убить себя так, чтобы потом притвориться, что я ни при чем", далее по тексту. Глаза красивые, светлые. Им и красный подходит, такой легкий туберкулезный шик а-ля декадентская Европа. Нормально. Он это запомнит и будет вспоминать периодически. Может, стену в этот цвет выкрасит, когда предыдущий его заебет. В этом мире реально мало вещей, которые приятны по факту, без коннотаций. У него голова, склонившаяся набок, падает, падает, падает ниже, он вовремя ловит ее ладонью и возвращает на место. Взгляд не падал, взгляд все там же. – Ядерная катастрофа нормально. Вообще круто, если прилетят инопланетяне. Или чисто материализуются, мы просто не в курсе, что эта хуйня вокруг существует, у нас, типа, не хватает когнитивных способностей. Мощностей в мозгу, в смысле. Чтобы их увидеть. Бля, я реально думаю, что это все так, есть еще семь измерений, и никто вообще не в курсе, что там за херня происходит и зачем они нужны. В любом случае, как бы максимально похуй на матушку. Видишь стол, – он берет ее голову обеими руками и поворачивает к стойке. – Там нет ни хуя никакой кнопки вызова копов, поэтому тут есть ружье. Выводы делай сама. Ты смогла бы ее застрелить, думаешь? Она будет пиздец похожа на живую, даже если зомби.
Он-то смог бы, конечно, но это просто потому, что нет никакой смерти. Это, впрочем, тема следующей серии. Ее голова на плече, он задумчиво отводит от лица взлетевшую к глазам белую прядь. Он себя чувствует в данный момент отлично, прямо как надо. Как будто всю жизнь здесь и сидел под теософскую беседу про зомби-апокалипсис, логистику и напряги. – Бля, – глубокомысленно тянет он, тупо уставившись в царапину на лакированном краю столешницы, и одергивает край толстовки так, чтобы ей в лоб не впивался шнурок. – У меня нет ни одной рубашки, реально. Какое у тебя платье? Если прямо пиздатое, то придется заморочиться.