сегодня суббота. андрей не спал две ночи подряд: а в последнюю и вовсе не был дома. пуще всего сейчас он напоминает одного из диких тусовщиков, коими улицы обычно кишат в воскресенье. они, подобно зомби из голливудского кино, медленно перебирают конечностями, волоча свои убитые и упитые вхлам тела по дороге из баров и клубов обратно домой. на переносицах тёмные очки, а на губах блаженные улыбки – они едва ли понимают, что на деле малоотличимы от бомжей, так что весьма довольны собой и минувшим уикендом. уже завтра: работа, учёба, ответственность, пускай многим это слово не знакомо и вовсе – но сегодня последние мимолтёные прикосновения холодного зимнего сонца к румяным лицам, да ни единой дельной мысли на всё сознание. чем костюк похвастаться не в силах, так это пустой головой.

он старается выглядеть более-менее презентабельно даже в помятом худи двухдневной давности, и точно знает, что серафим захочет его прибить ещё при встрече, а потому не скупится на подарки в виде каких-то булочек из местной пекарни, да миллиарда снеков с кассы. какие бюджеты – такие и подарки. банка любимого сафиным белого «монстра» – тоже подарок; банка зелёного для себя – скорее печальная необходимость, чтобы завершить этот день в сознании. единственная проблема в том, что позвонить серафиму после нескольких пропущенных вызовов, да пары сообщений, у андрея не хватает духу. он движется в сторону его общаги вслепую: будет тот в комнате, или с кем-то из своих математических друзей чертить какие-нибудь функции в библиотеке – не имеет ни малейшего понятия; как и о том, будет ли дома кто-то из его соседей, чтобы его пустить. в конце-концов, подождёт и под дверью, словно бродячая псина.

есть даже надежда на то, что если он всё же уснёт прямо на коврике у порога, серафим узнает его по знакомой джинсовке поверх худака, а не попутает с заблудшим бездомным в поисках ночлега.

музыка в наушкиках ебошит так, что если оставить в ушах один – весь мозг вынесет через противоположный. и даже агрессивные тексты какого-то местного фрешмена о социальной несправедливости не способны перебить его собственных мыслей. андрею придётся говорить: ради того он и собирается портить серафиму такую солнечную субботу – вот только как говорить о чём-то, о чём даже думать по-прежнему тошно. пустота на месте обручального кольца почти что обжигающе очевидно, а вместо холодного металла хочется выкрутить себе сустав, да раз за разом повыбивать все пальцы. костюк не имеет права страдать о том, какую боль причинил кому-то другому, но жизнь, вышедшая за рамки привычной рутины, будто гнетёт его прямо к земле. постоянным весом ложится на грудь, давит на виски, напоказ выставляет все несовершенства, о которых он так пытался забыть.

если у серафима ещё валяется ёбаный ксанакс – он бы вбросил в себя половину пачки за раз. иначе риск случайно прихлопнуть ненавистные пустые пальцы дверью слишком велик.

— привет.

наверное, андрею благоволит сама судьба, потому что серафим распахивает перед ним двери по первому же звонку. он то ли сердит, то ли обижен – трудно различить – и винить его не в чем. кажется, эти эмоции становятся верными спутниками каждому, кому так не везёт свою судьбу связать с самим андреем. никчёмный музыкант и ранние морщины в подарок – выгодное предложение, два по цене одного – чтобы всю жизнь задаваться вопросом о том, так ли оно бесценно, или, на самом деле, можно отдать за бесценок. каждый сам кузнец своей судьбы, и если у серафима плохой вкус – андрей не смеет ему мешать. смеет только смотреть виноватым и очень усталым взглядом, едва заметно улыбаться краешком губ его растрёпанной макушке, и льнуть в объятия, словно большой наглый кот.

— прости пожалуйста, что я не отвечал, я. . . — сердце снова вступает в неравный бой с разумом: на третий пропущенный удар становится очевидным очередное поражение. слова встают в горле комом. для сафина, в самом же деле, те новости, что он несёт – прекрасные. вот только слова всё равно встают в горле комом. вместо положенных объяснений костюк выставляет перед собой пакет со всеми нелепыми «подарками», — это тебе. пойдём, пожалуйста, внутрь.

он обязательно объяснится – уже ведь пришёл, а по глазам, должно быть, стыдливо бегающим, всё читается на раз-два. он обязательно объяснится – только не в сером коридоре, где, кажется, у каждой из стен по три пары ушей, и ещё по сотне осуждающих взглядов. он обязательно объяснится – вот уже с каждым неспешным шагом в сторону серафимовой комнаты перебирает разные варианты. «анна приехала» – слишком коротко и прямолинейно, бедный серафим начнёт лишь только паниковать; «анна приехала, и я ей всё рассказал» – уже лучше, но всё равно нет никакого завершения. нет звонкой точки – лишь понурое уродливое многоточие в конце каждой из фраз. да и кто он такой, чтобы мнить себя способным вот так вот просто вытолкнуть из горла ком и произнести её имя в любом из всех возможных предложений.

если серафим всё ещё не заметил пустой полосы на безымянном пальце правой руки (хотя самому андрею не ясно, как можно эту деталь не заметить), то точно заметит то, с каким усердием андрей тянет кожу вокруг кривой косточки.

андрею хочется обнять серафима и не выпускать его из кольца рук ещё несколько часов, потому что только в эти мгновения он чувствует себя спокойно и безопасно. ещё ему хочется, чтобы тревога отступила сама собой. и чтобы мысли его можно было напрямую транслировать в серафимову чудную кудрявую голову, а не искать по задворкам сознания слова, и не заставлять себя их проговаривать через силу. он,правда, не был готов. он хотел сделать всё на своих условиях: рассказать, когда будет готов, а затем героем появиться под окнами серафима на другом конце необъятной. однако, судьба справедливо решила его наказать, и наказание это для человека столь эмоционально нестабильного выдалось слишком трудным.

он благодарно кивает, принимая холодную банку с энергетиком из рук серафима, и будто бы невзначай лишний раз касаясь его пальцев. каждое прикосновение, каждый взгляд – критически необходимый заряд силы. банка открывается с тихим шипением, а он позволяет себе прикрыть глаза и на несколько секунд откинуть голову назад, дабы привести все мысли из состояния абсолютного хаоса в нечто подобное порядку. сафин – пожалуй, самый терпеливый человек на всей ёбаной планете земля, потому что он даёт ему больше нужного времени прийти в себя, хотя сам выглядит так, будто не спал всю ночь в поисках ответов. андрей благодарен каждой дополнительной секунде тишины, но понимает, что просто тянет время.

некрасивую правду нельзя прикрыть красивыми словами, да подать серафиму на блюдце. как бы сильно ему не хотелось, уберечь его от новых переживаний не выйдет; скрыть присутствие анны в кампусе не получится. и когда тот задаёт ожидаемый вопрос, андрей бросает все попытки поиска удачной формулировки. он сгибается вдвое, обнимая серафима за плечи и зарываясь носом в его волосы – в нос бьёт свежий аромат шампуня. целует макушку, целует макушку дважды, не в силах подняться.

— анна приехала, — распрямляется и вместе с тем произносит едва слышно, — вчера.

анна приехала и перевернула с ног на голову его пятницу одним взмахом своей рыжей копны. анна приехала и привезла с собой из холодного петербурга ледяной взгляд, что присущ был раньше лишь ему самому. анна приехала, чтобы сделать ему сюрприз, а он, как последний ублюдок, был вынужден ошарашить её новостями совсем не радостными едва ли не с порога, потому что мысль о том, чтобы лгать ей прямо в лицо, оказалась невыносимой даже будучи абсолютно мимолётной. как невыносимым оказалось и смотреть в её распухшее от слёз лицо; как невыносимым оказалось и носить кольцо, что только обжигало палец с каждою секундой после их спонтанного разговора на повышенных тонах. впрочем, его и не носить невыносимым кажется. и, в принципе, сейчас невыносимой видится ему вся жизнь.

серафим, андрей может поклясться, белеет на глазах. в его глазах помимо привычной отчаянной любви, теперь виднеется и совершенно чистое отчаяние. он тоже чувствует на себе груз вины, который не способен снять с него никто, кроме текущего сквозь пальцы времени. настоящий преступник здесь всё равно только лишь сам андрей: остальные тянут разве что на соучастников – вот только эмпатичному серафиму этого не объяснишь. он добрый, он чуткий, он нежный – он, вероятно, ненавидит мысль о том, что одно его существование сейчас причиняет кому-то другому колоссальную боль. андрей ненавидит тоже, но он давно смирился с мыслью быть чьим-то проклятием и приносить одни лишь беды.

— я всё ей рассказал, о тебе, и о нас, — и говорит-то андрей стыдливым шёпотом, больше не в силах на серафима даже посмотреть. он сам себе противен, а в глазах блесят зеркальной пеленой едкие слёзы. за всю эту ночь он так и не позволил себе пролить ни одной слезы, должно быть, пытаясь в очередной раз себя самого наказать. он сознался во всём так быстро, как только сумел; но всё равно опоздал чуть ли не на полгода. он сделал то, что был должен сделать сейчас; но поступил так, как не должен поступать никто и никогда, — мы расстались. всё кончено. 

и он должен бы радоваться, сидя в сантиметре от человека, которого в самом деле любит сильнее всего на свете, да демонстрируя пустоту на безымянном пальце прямо перед его растерянным лицом. серафим научил его быть счастливым: улыбаться чаще и реже проверять замки на входной двери – и теперь их совместное будущее стало ещё более близким, реальным светлым. казалось бы, самое трудное для них обоих уже позади, но андрей всё равно не способен просто так избавиться от чувста глубокой скорби, что засело в душе, стоило только увидеть во взгляде анны отражение того, как бьётся её сердце.

правда в том, что обретая шанс на собственное счастье, он разрушил счастье одного из самых близких к себе людей. и это событие ещё долгие годы будет висеть на нём клеймом позора, от которого вряд ли когда-либо получится избавиться полностью. даже если анна, по доброте душевной, когда-нибудь сумеет излечить разбитое сердечко, и его простит. он предал доверие: восстановить его не выйдет всё равно уже никогда. он чувствует себя обузой, тяжким грузом эмоциональных проблем, который просто перекладывается с одних хрупких плеч на другие, покрепче.

а холодную ладонь, что слегка подрагивает от волнения, да вновь подступившего к горлу кома, опускает вниз, в надежде, что серафим её подхватит и сумеет обогреть.

— я просто не думал, что с этим будет так погано жить.

петербург в его мыслях носит её аккуратное, острое лицо с лисьим взглядом: он кажется таким же холодным, в особенности, издалека; и также может поразить полыхающим пожаром в своём сердце, тщательно спрятанном за барочными фасадами старинных поместий. как, даже в теории, даже спустя ещё половину года, возвращаться домой в город, который больше никогда не станет родным, андрей не знает, и знать не хочет. знает только, что снова и снова будет встречаться с немым упрёком низко повисшего серого неба, да разочарованным воем ветров. по домам они разъедутся летом: обыкновенно, самой прекрасной порой для прогулок по цветущим садам и узким спокойным улочкам вдали от туристических проспектов – вот только уже сейчас он чувствует, что больше город ему там будет не рад. предательство не принято прощать никем и никому.

серафим берёт его за руку и заставляет вернуться в реальность. в безопасную коробку небольшой комнаты студенческого общежития, за четырьмя стенами и хлипкой дверью которой всегда можно спрятаться от любой невзгоды, кроме, пожалуй, воспалённых картинок собственного сознания. часы спокойно отмеряют секунду да секундой неспешной стрелкой – им вторит беспокойное и сбитое серафимово дыхание, своего костюк не слышит и вовсе. всё, чего ему хочется: прекратить думать. выключить голову, открутить её с уставшей скрюченной шеи, отложить на тумбу рядом с кроватью, да просуществовать хоть денёк бессмысленным телом. мысль, конечно же, утопична, но андрею сейчас кажется такой притягательной, что будь он один – мог бы попробовать. главное, не останавливаться ни от боли, ни когда тёплая кровь хлынет по телу да рукам из сонной артерии, обращаясь по пути из элексира жизни в липкую и мерзкую жижу.

андрей боится смотреть в глаза сафина, потому что знает прекрасно, что и у его выдержки есть свои пределы. наказание ещё не иссякло, но держать в себе слёзы, глядя напрямую в глаза серафима, как всегда преисполненные любовью, пониманием и неуловимым, необрекаемым в слова сверх всех иных чувств и эмоций теплом, он просто не сможет. если бы у андрея яйца были побольше, он бы не говорил и о том, что ему погано: сказал бы то, что думает на самом деле. на самом деле, он просто себя ненавидит, и с каждым новым действием, даже сейчас, эта всепоглощающая ненависть становится всё крепче. будто он тонет в торфяном болоте, где всё вокруг давно прогнило и воняет, и ни одной конечностью, кроме той самой ладони, что крепко держит серафим, уже не пошевелить. и он всё равно пойдёт на дно – вопрос сил, да времени – вот только в одном случае захлебнётся один, а в другом потянет за собой и сафина.

— она заслуживает лучшего, — говорит дрожащим голосом, а глаза окончательно пеленают слёзы. и хоть всё щёки обкусай изнутри, хоть сколько закрывай глаза – ни черта уже не поможет. андрей никогда не думал о том, что плакать – унизительно, но всегда знал о том, что слёзы – главный признак самой серьёзной слабости. сейчас он слаб, а должен продолжать быть сильным, чтобы навязчивые мысли об анне так и остались только с ним, а не переместились в серафимову светлую голову. он их не вынесет, он с ними не справится без новой дозировки своих таблеток. дорожки слёз по щекам оставляют обжигающий след, будто это не слёзы и вовсе, а его хлещут по щекам тонкой плетью, оставляя борозды на мягкой коже. ладонь серафима, по-прежнему переплетённой с собственной, подносит к одной из щёк в надежде вновь исцелиться одним лишь прикосновением.

— и ты, — серафим просит его верить, но не уточняет, во что. костюк был бы готов идти за ним сейчас хоть босиком да на другой конец света, подобно наивному телёнку. однако, куда сложнее не бежать никуда, а остаться на месте. принять всё случившееся и смириться. выдохнуть и признать, что уродливую историю не переписать в красивую сказку, — ты тоже заслуживаешь лучшего.

различия между серафимом и анной перебирать можно очень долго: от самого очевидного, их пола; до любимой газировки, отношения к петру i, позы, в которой они быстрее всего засыпают. однако, главное различие, что видит андрей сейчас: ему уже никогда не быть частичкой «лучшего» для анны, её «лучшее» ждёт её впереди, где-то вместе с десятком новых исследований, учёных степеней. для серафима же «лучшим» придётся становиться ему самому. не сбежать, оставив позади вместе с трудностями и последнюю надежду на собственное счастье; не разбить очередное сердце, вновь решив отчего-то, что имеет право выбирать судьбу их отношений сразу за двоих – а остаться, и принять на себя новую ответственность. расти, прикладывать усилия, быть человеком, на которого тот сможет положиться, как сам он может положиться на серафима сейчас. андрею и до «хорошего»-то далеко: только и может, что жалеть себя и кровоточащую пустоту, что осталась в душе – что говорить о «лучшем». однако же, он хочет постараться.

— я постараюсь быть лучше, честное слово, — голова тяжёлая и больше не может держаться, просто опираясь лбом о серафимов лоб. костюк прикрывает усталые глаза, пряча лицо в тёплый изгиб его плеча и шеи. руки снова сцепляет вокруг него кольцом, окружая новым объятием. сейчас ему не нужно ничего: только бы чувствовать сафина рядом, так близко, как это только возможно.

только бы греться в его руках, да напоминать себе самому о том, что большинство ошибок в жизни он ещё может исправить, чтобы вернуться в гонку всего человечества за своим собственным счастьем.