клаусу на свободе странно, неуютно, беспокойно. он оглядывается по сторонам и не может упереться взглядом ни во что — это пугает, заставляет сворачивать куда-то не туда, упираться в тупики, где можно отдышаться, прислониться лбом к стене и оказаться в привычной для себя среде: узкая улочка, стена впереди, стены по бокам — главное не оборачиваться, чтобы не видеть проход на широкую улицу, где полно людей, машин, где, несмотря на толпы, слишком много места. свобода страшнее заточения: клаус не знает, как вести себя здесь, и знать особо не хочет — куда проще сидеть в своём коконе и до жути маленькой квартире, чем выбираться на бесцельные прогулки, как раньше. зона комфорта. от слова «зона» ему смешно. так, по-сумасшедшему.

ирония: из этой самой зоны приходится вылезать, чтобы дойти до полицейского участка и поставить очередную отметку, получить косые взгляды, притворные улыбки и пожелания не загреметь в тюрьму снова. с ним вежливы, клаус знает — вынужденно. он также знает, что не загремит: эшби спасёт, эшби отмажет — и это настолько неправильно, что в горле встаёт ком из омерзения и волнения, ведь так быть не должно. а будет. и это развязывает и разминает привыкшие к холодному металлу наручников руки. не-пра-виль-но.

вся его жизнь неправильная. бездорожье и сидение за рулём вдребезги пьяным — уход в кювет и переворот как следствие; машина в хлам, выбитые стёкла — в руки, лицо и куда попадёт ещё. кривая аналогия для кривой линии жизни. петляет, запутывает, уводит не в ту сторону, и всё это с самого детства. что выросло, то и выросло — и сказать бы отцу презрительное «спасибо», но разговаривать с его портретом на могильном камне попросту бессмысленно. никаких оправданий, никаких ответов, только тихое ничего.

таким же ничем клаус отвечает нанне. она всё знает и без него — видно по глазам, которые всегда смотрят с болезненной любовью (и иногда с бессильной ненавистью). чистейший яд, который нанна, как угощение, принимает с его рук — отравляет себя сама, со святым смирением; клаус на это смотрит и ему нисколько не жаль. наглухо отбитая эмпатия и желание привязать (буквально и нет) — странная форма любви, но он ведь и сам всегда был странным. возможно, он когда-то и хотел, чтобы нанна носила его фамилию, была с ним, была рядом — страдала, но не имела бы возможности и желания уйти. исполнению этой ублюдской хотелки помешали только уже имеющийся брак и приятное тепло дома. к магде хочется возвращаться, с магдой хочется быть другим — об нанну хочется остужаться. две совершенно разные формы любви и две болезненные привязанности, ни от одной из которых клаус не хочет избавляться.

он ведь правда любит: поломано, избито — но любит. повторяет это слишком часто, зарывается носом в её волосы и знает, что она не верит (но никогда не выгонит). клаус перемежает удары с нежными поцелуями; ему нравятся её руки, шея, ему нравится она вся, настолько, что он не может и не хочет сдерживать себя. очередная ссора, всплеск эмоций, неадекватная реакция, а затем долгие извинения, собачий взгляд, «ты знаешь, я не могу это контролировать». стать сверхчеловеком нойманн никогда не сможет — для этого, как минимум, нужно не прятать себя за глупыми оправданиями.

ты, клаус, можешь. не хочешь только.

зато хочет одинокими вечерами добивать себя воспоминаниями. под пальцами фантомное ощущение её запястий — тонкие, обхватить легко; закрывает глаза и видит перед собой её взгляд. клаус всегда любил долгие зрительные контакты — возможность читать людей, как книги, стала привычкой и зависимостью. профессиональная деформация.

клаус бродит переулками, по которым когда-то они ходили вместе, чтобы укрыться от городской суеты и остаться друг с другом наедине. крепко сжатые руки, прерывистое дыхание, тихие разговоры — прогулки долгие, но не утомительные. и до участка клаус идёт точно такими же переулками, в которых всё грязно, заплёвано, где-то в углу гниёт труп какой-то птицы. никакой брезгливости — новое фото в телефонной галерее; в ней: гниль, разруха, оставленные собственными руками синяки на чужой коже, протоколы, расписание работы полицейского участка, фото из больницы, на котором табличка с именем врача, и совсем мало счастливых моментов.

магда, магда, снова она. красивая. улыбается, смеётся, смущённо закрывает руками лицо. клаус никогда не фотографировал её расстроенную — не хочет об этом вспоминать.

ита. фотографии с фотокарточками из детского альбома: вот тут она совсем ещё малышка, здесь — постарше и с серьёзным лицом, а клаус по-доброму улыбается, фото из парка аттракционов, со сладкой ватой, из кафе, в котором ита измазала себе нос мороженым. ита взрослеет у него на глазах, и клаусу жаль, что последние восемь лет его не было рядом. не лучший дядя, но правда старается.

нанна. не ошибка, но странность, глупость — клаус не знает, почему в его галерее слишком, слишком много её. ничего серьёзного, ничего серьёзного, они оба это знают — у него семья и чрезмерная нежность к жене, у неё слишком много травм и кончаются силы, чтобы продолжать терпеть.

рука не поднимается удалить.

любит. не любит. не знает.

«новый человек» распадается и рассыпается, когда задевает кого-то плечом — ушёл слишком глубоко в себя. рассеянный взгляд, неловкие движения, попытка зацепиться и вглядеться. короткое «извините» продолжается долгой паузой и крепкой хваткой за предплечье.

— нанна, — он пытается поймать её взгляд, прямо как раньше. любовь к зрительному контакту умирает так же, как надежда на светлое будущее в её глазах. они могли бы разойтись, как случайные прохожие, но клаус так же, как и много лет назад, не хочет отпускать. — я не думал, что увижу тебя снова. я...

а сказать нечего.

— я не знаю, — рвано вздыхает, свободной рукой ведёт по коротко стриженным волосам, — что сказать. тогда всё оборвалось слишком резко, ты знаешь, я не могу это контролировать.